Больше всего меня радовало, что можно вот так просто снова посмотреть в окно своей комнаты. На дерево, которое за ним растёт. Можно в любой момент выйти из дома на улицу. Я целыми днями ходил по городу и радовался тому, что кругом ходят люди, ездят машины. Что можно зайти куда-нибудь в кафе, а можно не заходить…

Тормоза — дверь в камере, кормушка – окошко в двери, для передачи пищи, хата — камера, решка — решётка, крытка — тюрьма, шконка — кровать.

… В начале надо предупредить: я не могу за все тюрьмы и зоны говорить, за порядки, которые в них. Я рассказываю только о том, что сам видел и слышал.

После того, что случилось, сначала меня отвезли в отделение полиции. Оттуда меня даже отпустили домой на ночь. На другой день позвонили, пригласили прийти. И тогда уже надели наручники, забрали мобильный телефон, документы, вытащили шнурки из ботинок и отвезли в ИВС, изолятор временного содержания. Там я пробыл, вроде, два дня. А после этого попал «на СИЗО».

Сначала тебя помещают в «нулёвку» – камеру, где содержатся новоприбывшие. Тут и первоходы , и те, кто сидел на разных режимах, некоторые и с особого режима, которые в заключении пробыли в общей сложности полжизни. Много народу, все чем-то заняты. Вон, например, люди из лампы достали провода и пытаются с их помощью вскипятить воду, чтобы заварить чифир. Заваривают, пьют.

Нам, первоходам, начинают рассказывать о порядках на зоне. Нам страшно, мы задаём вопросы. Нам говорят, что можно, что нельзя. И если ты совсем не дурак, то въезжаешь – уже в первую ночь у тебя некоторое знание о тюрьме появляется. Вот, зайдёшь ты в реальную хату и тебя там между делом спросят: «А ты свою девушку когда-нибудь ниже пупка целовал? Да что такого, скажи ты честно, целовал же?». Или – «С бомжами ты когда-нибудь из одной рюмки пил? Скажи, ничего тебе не будет!». Но на самом деле, как я потом понял, всё гораздо тоньше. Если ты достаточно сильный и уверенный в себе человек – к тебе и не будут лезть с такими вопросами. *Можно уточнить, что все эти дурацкие вопросы пошли с малолетки, взрослые люди редко такой ерундой занимаются, и вряд ли к тебе начнут просто так придираться, если, конечно, сам что-нибудь не ляпнешь.

Конечно, в первую ночь я не спал. Тем более, что очень хотел в туалет, но не мог заставить себя пойти. Там открытая параша и два десятка человек, которые на тебя смотрят.
Затем ещё недолго я побыл в другой пересыльной хате – уже на пять человек, а после на десять дней попал в карантин. В карантинной камере нас сидело четверо. Все – в первый раз. Сейчас стараются не сажать вместе новичков и опытных зэков. А потом была обычная хата.

Из СИЗО меня возили на психиатрическое освидетельствование. Психиатр со мной поговорил пять минут. Но заключения пришлось ждать долго и просидел я в тюрьме полгода. За это время сменил несколько хат. Повторюсь: я не могу говорить за порядки во всех зонах. У нас, например, можно было даже спать днём. А где-то нельзя даже сидеть на шконке.

Люди в камере всё время чем-то заняты: играют в нарды, шашки, домино, чифирят, обсуждают разные истории. Чтобы просто походить по камере места совсем немного: допустим стоят четыре двухъярусные шконки, в конце камеры – общий стол, общак. Вот тут, сбоку закуток из гипсокартона с раковиной и унитазом. От общака до тормозов – узкий коридор, но умудрялись по нему походить.
Свет в камере горит круглосуточно. Но хуже всего – это холод, сырость и сквозняки. Окно всё время приоткрыто, в решку дует. А приоткрыто оно потому, что вентиляция плохая и иначе задохнулись бы все на фиг. Я всё время ходил простуженным.

Потом у меня заболели зубы. У всех что-то бывает – у кого-то выпадают волосы, у кого-то болят зубы. Потому что стресс, все «гоняют», накручивают себя, пытаются успокоиться, но никто не может, потому что все ждут своего срока. Так вот, я подал записку в «кормушку». Но к зубному меня отвели через неделю. Тут сами зэки, отчасти виноваты. Они забрасывают администрацию
заявлениями, чтобы только выйти из камеры. Вот их все и не могут быстро рассмотреть. Эту неделю я вообще не спал. Наконец, мне вырвали три зуба.

В душ здесь водят раз в неделю. Поэтому зэки сами кипятят воду в тазике, чтобы ещё помыться.

Могут они наладить дорогу через окно – по нитке передавать из камеры в камеру, допустим, сигареты, конфеты. Можно наладить дорогу и по-мокрому: по стояку. Для этого снимают унитаз.

В камере у нас был парень, которого всё время дёргали к операм. И мне сразу сказали: с ним осторожней. Но каких-либо доказательств «шифровки», того, что у он стукач, не было. С ним все общались нормально, но соблюдали осторожность. А у меня каких-то секретов и не было.

Опять-таки: если ты нормальный человек, то найдёшь общий язык со всеми. Нужно общаться со всеми вежливо. Без слащавости, конечно. Если кто-то проявляет агрессию: скажи, ладно братан, извиняюсь. Общаются там все на ты. Так и дедам говорят, которым за шестьдесят.

Телефона за всё время в СИЗО я не держал в руках ни разу. Я писал письма: маме, друзьям. Мне отвечали.

Сначала в тюрьме было тяжело. Потом дни стали сливаться и я перестал их считать.

В суд меня возили два раза. Адвокат мне сказал: тебе дадут три или четыре года. Потерпевший относился нормально. Компенсацию ему уже заплатили... Что греха таить, в момент, когда судья зачитывает приговор, всё равно надеешься на условный срок. И когда его объявили, мне стало не по себе. Через пелену я видел родителей. И меня повели в двух наручниках, как всех, кто проходит по тяжким статьям – одни на мне, а вторыми я пристёгнут к конвоиру.

В автозаке из здания суда со мной обратно ехал парень, которому за наркотики дали 18 лет. Строгача. И вот он сидел такой спокойный, а я со своей «трёшкой» понимал, что как только он это осознает, то он – мёртв внутри. Потому что это – ни-ког-да.

Где-то через неделю меня повезли «на лагерь» (в колонию, то есть). Различия между тюрьмой и лагерем – они кардинальные. Я бы предпочёл весь срок отбыть в лагере. Здесь ты можешь гулять, не везде, конечно. Зайти в чужой барак…

Но здесь тоже был сначала карантин на десять дней. Люди из администрации приходили и спрашивали: какое у кого образование, что умеешь делать. Мне предложили работу по моим навыкам.

Потом нас собирал смотрящий. Ему было 28 лет. Он начинал с малолетки, всю жизнь «отрицал», его «крепили». И вот он был поставлен смотрящим за этой зоной. Он нам рассказывал, как надо жить. Но я уже знал, что у меня будет работа, и всё это было – не моя тема. У блатных своя паства – те, кто хотят жить по их правилам и чего-то достичь в их иерархии. Я, кстати, и на свободе вижу, что насаждается такой культ «АУЕ» («Арестантский уклад един»), «отрицания». Это для подростков, которые думают, какие там крутые все. Нельзя же, на самом деле, всё отрицать. И те блатные, которые говорят, что всё отрицают, когда им надо всегда найдут общий язык с кем надо. Вот и всё «АУЕ».

В общем, ко мне было нормальное отношение. Я был «козёл» – в этом слове там (я опять-таки говорю о своей, конкретной зоне), на самом деле, никакого страшного смысла нет. «Козёл» – это всякий, кто занимает какую-то должность. Начальник отряда, который выгоняет на работу, может быть вредным «козлом», а я в своей мастерской – безвредный, даже полезный. Я начал зарабатывать деньги. Ко мне приезжали родители, девушка.

Но всё время часть твоего сознания занимает страх. Ты всегда такой, поддёрнутый. Одно твоё неверное слово, движение и ты, как минимум, можешь быть избит. Как максимум – попасть в разряд обиженных.

Конечно, мне приходилось общаться с этими людьми. Им нельзя подать руку, курить с ними одну сигарету. Если ты не знаешь, кто он, он сам тебя предупредит. Потому что иначе ему будет совсем плохо. Один мне сказал, что его изнасиловали по малолетке. Другого, тоже по малолетке, развели на какой-то неправильный базар. И они там всё время, всё время чистят загаженные туалеты. А там смотрят: допустим, в бараке не хватает уборщика. И если надо – подтянут за ни за что. При мне один парень по тупняку попал на «вокзал» – в неработающий барак, где собран самый контингент… (никакого национализма я не допускаю). Когда его потащили в туалет, он вырвался и [ПРОИЗВЁЛ НЕКИЕ ДЕЙСТВИЯ] после чего его заперли в одиночку – на полгода.

К моменту, когда можно было подавать на УДО, у меня не было ни одного взыскания. И вот, тебя заводят в кабинет с компьютером. И разговаривая с судьёй, ты встаёшь перед монитором. Когда судьи ушли совещаться, я видел своих родителей в зале и махал им. Меня освободили условно-досрочно. Описать ощущения при этом – невозможно.

Я пробыл в зоне ещё около недели. Однажды позвонили по внутреннему телефону и сказали явиться на проходную. Там мне сказали, что я выхожу, спросили, что из вещей хочу забрать. Я взял несколько книжек. Со мной пришли проститься три человека. Больше я не хотел, зачем – чтобы толпа набежала: загони с воли того и того. И вот я прохожу вертушку, людей с автоматами. Меня встречает мама. Мы идём в контору, где мне выдают последнюю зарплату и восемьсот рублей на проезд к дому. Кстати, «откинуться» – никто не говорит, так и говорят – освободиться.

Я бы ещё хотел рассказать об одном человеке, с которым я два месяца сидел в одной камере в СИЗО. На воле он был директором агентства недвижимости. Это был такой человек! Умный, с ним интересно было на любую тему поговорить. А потом он мне письмо на зону написал, через жену отправил. Как человека замариновали! Он в тюрьме сидел четыре года! У него уже все зубы выпали. Он в суде падал в обморок. Когда я вышел. Он был уже под домашним арестом. Он мне позвонил, но я с ним тогда встретиться не смог. А потом ему дали девять с половиной лет. Конечно, он мне о своём деле не всё говорил, но если всё из-за обналичивания капитала… Не знаю, сурово это как-то…

– Солженицын в своё время давал совет попадающим в лагерь: «Не верь, не бойся, не проси». Как ты к этому относишься?

– Ну, Солженицын… Я бы сказал: и верь, и бойся, и проси. Ты должен быть как уж и действовать по ситуации. Не надо делать глупостей. Нужно уметь аккуратно уйти от ответа. Уметь правильно попросить. И оказать услугу, прийти на помощь человеку. Если ты будешь там таким волчонком – скорее всего, тебя затравят ещё больше. Надо немного раскрыться.

– После освобождения ты сталкивался с проблемами, например, при устройстве на работу?

– Конечно. И вот, что я хочу сказать. Люди очень плохо относятся к отсидевшим. И это совершенно правильно! Со мной сидели триста или четыреста человек. Из них адекватных – три, четыре, может, пять. Остальные там – на своём месте. *некорректная фраза. Лучше так: я видел там адекватных людей, но к сожалению, многие там действительно «на своём месте», стоит их только узнать получше. Бывает, что человек выходит, а на третий день нам «цинкуют», что он уже снова за решёткой. Такое отношение – большая беда для людей, которые хотят начать новую жизнь. Но общество правильно делает.

– Может, всё-таки неправильно? Может, изначально нужен какой-то другой подход?

– Всё может быть, но сколько у нас людей сидело и сидит – кто будет к каждому подходить индивидуально.

Дальняк – туалет, дальнячка – туалетная бумага, шлёмка — миска, зэчка — кружка, мойка — бритва, луна — ночной свет в камере, общак – общий стол за которым едят, официант – столик для посуды, запретка – колючая проволока, затянуть — получить с воли, переобуться – поменять режим или мнение относительно чего-то (в основном негативное значение), заехать, присесть — попасть в тюрьму, колпак — плохое настроение (быть «на колпаке»), цирик – конвой.