… Мой товарищ в два часа ночи открыл дверь тамбура. Сказал: слабо прыгнуть? И выпрыгнул. И я за ним. На скорости. Мы упали в канаву. И потом полгода ходили по лесам, стараясь не встречаться с людьми. Жили в шалашах, под проливным дождём. Водку пили. Ели траву. Товарищ читал мне историю религии, всеобщую историю. На нас рыси нападали. Сейчас это вспоминается, как что-то чудовищное. Но если бы этого не было в моей жизни – ничего и не было бы сейчас. Потом он мне сказал: больше меня не ищи. И мы никогда не виделись.

Михайлов родился на Ставрополье. Семья была большая. Отец – безногий инвалид после войны. В художественную школу его не приняли «ввиду полного отсутствия дарования». В юности в его жизни был побег из дома и полугодовые скитания с товарищем-философом. Когда в Ленинграде Михайлов поступил «в академию» – без художественной школы, то записали, что он самородок. Сейчас 72-летний Михайлов – один из известнейших современных художников. Четыре его выставки состоялись в Русском музее. Художник использует необычную технику, делая свои картины рельефными. Сейчас его выставка проходит в Центре современного искусства в Великом Новгороде. Здесь прошла встреча с художником. Он рассказал о своих взглядах, ответил на вопросы собравшихся и на наши вопросы.

...Пять лет во время учения я ходил в Эрмитаж и это мне дало больше, чем академия. Я нарисовал 150 картин Рембрандта, он был для меня основным учителем. В своё время он был почти забыт, поскольку работал совсем не стилистике XVII века… Я выполнял упражнения, например, с закрытыми глазами рисовал человека начиная с ногтя правой ноги. Потом понял, что это ничего не даёт. Ты никто, если не нашёл свой голос. Года два я искал свой стиль. Году в восьмидесятом мне стало что-то более-менее понятно. В андеграунде я никогда не был. Быть в оппозиции – это мода. На собрания Союза художников тоже не ходил, просто работал.

...В академии все принципы рисования строились на Репине и Серове. Мне были ближе Рембрандт, Рафаэль, Микеланджело. Я видел во Флоренции скульптуры Микеланджело – это невероятное произведение. Я тоже всегда считал себя скульптором. И мне говорили: вам надо скульптурой заниматься.

...Я работаю также, как старые мастера, но более брутальным способом. Я ведь в другие времена живу. В начале грунтую холст. Иногда даже переверну его и попрыгаю на нём – отвалится или нет грунтовка. Затем работаю гипсом. Я перепробовал разные его виды, но самый лучший тот, которым у нас отделывают стены в шахтах. Потом, грубо говоря, раскрашиваю. После замазываю всё чёрной краской и промываю. Что остаётся – оставляю и ставлю к стене. Где-нибудь через полгода смотрю на картину. Начинаю править. А иногда и не правлю ничего. Может быть, это слишком сложный путь, но что-то в этом есть. Художник Шилов, который нарисовал сколько-то начальников и орденоносцев и поэтому считается главным в России художником, выступает по телевидению в собольей шубе и рассказывает, что его картина значит. Нормальный художник о своих находках не рассказывает. Что «кажется», то и является смыслом. Ты мечтам, снам придаёшь реальную форму. Вот, работали одновременно Дионисий и Андрей Рублёв. Дионисий был такой огромный человек, который любил покушать, выпить. И в его иконах это чувствуется. А Рублёв другой, по нему видно, что он постится. Очень хорошо передано в фильме Тарковского, когда ему говорят: когда ты наконец примешься за работу, а он отвечает – «Мне кажется, ещё не пришло время». Есть в культуре открытая часть, а есть сокрытая: энергия, раздумья, вот это «кажется».

… Абстрактную картину сложнее сделать, чем фигуративную. Критик описывает, как на картине лежат руки у персонажа и говорит, что это означает. Но это всё литература. Художник имеет дело с материей. Критик, если он не знает запаха краски в мастерской, этой страшной вони, ничего понять не может. По поводу моих библейских работ мне говорили: что это банально, не нужно. Но они считают так, а я по-другому. Мне кажется, в некоторых есть правда.

Скажите, ваши скульптурные картины часто пытаются трогать?

Один журналист негодяйского склада, Невзоров вроде, сказал мне в своё время: у вас картины для слепых. А слепой тоже человек. Тактильность очень важна, от неё человек получает токи. Пусть хватаются, хорошую картину этим не испортишь.

Картины вдруг напомнили мне работы скульптора Вадима Сидура. Как вы к нему относитесь?

Он настоящий. Но у него есть отзвуки сопротивления. Участие в войне, запреты, это всё это сказалось. Художник не должен сопротивляться. Вот грек на берегу моря ваяет ничем не скованный, ваяет свои прекрасные скульптуры…. А здесь чувствуется, что художник несчастный. Такая же форма скульптуры была у Генри Мура. И он невероятно талантливый и более свободный.

Среди ваших библейских работ нет картины с Воскресением. Директор центра, где проходит выставка, Сергей Пухачёв сказал мне по этому поводу: трудно нарисовать чудо...

Нет, это возможно… Но когда делаешь ряд картин, на чём-то всё иссякает… Новая картина уже не представляет смысла… А для меня смысл важен.

Вы пессимист?

Я – да. Мне кажется, пессимизм даёт больше сил, чтобы продвигаться вперёд. У оптимиста есть такие шоры, как у лошадей. Человек должен иметь в виду, что через мгновение его может не быть. Это ощущение мне очень помогало.

На фото работа Вячеслава Михайлова