В городе Энске на новогодние праздники мало, кто остается: на лошадях накататься вдосталь можно и на Рождество, на витрины поглазеть (целых их три, недавно немец по фамилии Чтоли пирожковую открыл, прельстительную). А вот Новый год, господа, отмечать нужно в деревне. Под свист французской булки над головой, увесистые шлепки сала на ломоть хлеба, петардные взрывы красной икры. Оливье в деревне тоже водится, так что и поспать будет, где. А тут рожи одни пьяные да холодрыга.

Марыськины страхи

Тем памятным предновогодним вечером одинокая Марыся, вдовая дебелая тетка, готовилась откупорить шампанское и уже намазала было густо пишкетный бутерброд, достала сковороду с сочными хрикадельками, как в дверь постучали.

- Ой, лышенько! Хтой-то?

- Открой, Марыська! - за дверью дискантом звучал голос городского головы, который Марысю привечал, хотя и знал, что встречается она с ним вечерами исключительно по тем же причинам, что и с прошлым головой - чтоб не лишиться на старость лет хаты да достатка. С другой стороны, она всегда его утешала, говоря, что в казне городка денег еще в избытке, и что губернатор ничего не узнает, да и чего ему знать, коль денег в избытке? Песню такую пела она уже одиннадцатый год, а все не надоедало. И позволяло вытаскивать из изрядно исхудавшей мошны монеты то на престольный праздник, который в этом году почти месяц отмечали, благо на Спасовки пришлось, то на детский фонтанариум, который заработал с опозданием на три месяца, да и вода там была какая-то мутная, то на приезд бродячих балаганщиков, которые всем рассказали, почему в Энске все не так. Те так вообще народ разозлили, потому что единственный вывод, который балаганщики сделали: «Вы такие бедные, потому что ленивые и глупые», и убежали, хохоча, в столицу.

Меж тем, деньги на шаромыжников были последние. И, к тому же, кто-то донес, что голова уже по финансовой части изоврался совсем, чем губернатор был страсть как недоволен, и даже пригрозил ссылкой и каторгой. Потому в новогоднюю ночь голова хотел женского тепла и ласки.

- Андрию мий, - Марыська кинулась к голове, распахнув полушубок пошире, пала на грудь белокурой голубкой и замерла, часто вздыхая. Не успела пара и слова молвить, как в дверь снова постучали.

- Ой, лышенько! Хтой-то? - снова вскричала Марыська. Голова тем временем, как всякий женатый чоловик, боящийся быть застигнутым в хате с холостою жинкой, пытался прятаться под кроватью - но мешало пузо.

- То ж я, Мыкита, - раздался за дверью голос прежнего головы. - Таперича я хучь и выборный от обществу, и в Москве у самой обретаюся, а все ж не забыл своей коханной! Подарок вот принес, сухариков столичных.

- Сухарики-то мне в самый раз теперь приспели, черт кривоухий, - зло прошипела Марыська, понимая, что ежели губернатор крайнего в растратах искать будет, то ей народ и платье фисташковое припомнит, и кунтушик на лисьем меху, и поездку в Ужгород на ярмарку за казенный счет. Однако дверь открыла и, раскинув полушубок, белокурой голубкой метнулася уже на вторую грудь.

Не успели и слова молвить, как в дверь снова постучали. Бывший голова, а теперь выборный, полез под кровать же, тихо матюкаясь в усы и пиная кованой скобкой сапога круглую голову своего преемника:

- Марыська, это што там у тебя?

- Да нишкни ты, старый... Это боровок там у меня боровок припрятан! Хтой там колотится как скаженный?

- То ж мы, Марыся! Чи не признала, чи ждешь еще кого-сь? - за дверью, переминаясь смазными сапогами стоял, держа подмышкой кухоль горилки новый подъячий Сорока. На второй руке у него повисла голосистая Юльяна, девица без особых дарований, но умевшая парой зычных окриков согнать в стадо баранов. Бараны шли за ней охотно, ступая след в след. За Сорокой мяли сапожками хрусткий снег пять или шесть совершенно одинаковых девиц, подруг Юльяны, которых голова нанял мести пол, кашеварить, открывать дверь и разговаривать с гостями. Все это девицы делать не умели, зато блузки да юбки на них сидели отлично. А кашу варил да гостей принимал, как и раньше, конюший Ванько и две старые бабы впридачу.

Два головы

Марыся запустила шумную ватагу, которая тут же принялась резать свиной бок, макать его в кашу, пить из горла горилку и всячески веселиться. Под кроватью покрехтывали оба головы. Со временем стало им скучно, и они разговорились.

- Ей, паря, ты каких будешь? - спросил пожилой Мыкита, пиная сапогом собеседника.

- Да тож я, Андрий, голова Энский!

- А, так ты тот Андрий-голова, что Нижнего Энску, или этого?

- Того Андрия, дядьку, не Андрий вовсе, а Глеб зовут. А ты-то кто? А я тутошний.

- Тутошний он, ври да не завирайся! Я-то кто? Аль не признал? Мыкита, которого ты спровадил в Москву, клятый сын!

- Та не спровадил же, а от Юрия Иваныча спас, келаря злокозненного! Ну, что из кутузки три раза сбегал да под дверью хаты вашей знатно гадил.

- Какого-такого Юрия Иваныча? Не знаю никакого Юрия Иваныча, - начал сердиться бывший голова, попинывая молодого. - Ты вот лучше скажи, что тут без меня сталося с городом. Развалил, поди, все?

- Да как можно, батьку? Вот, смотри, - и Андрий начал загибать пальцы, будто оба могли видеть в темноте под кроватью что-то еще, кроме кончиков своих усов.

- Вот смотри-ка ты: открыл детский фонтанариум, чтоб дети могли, значит, купаться круглогодично. Пока не работает, но ты дай срок! Из Сибири выписал четырех знатоков, чтобы мне ярмарку наладили - ну, не наладили, токмо престольный праздник провели, да в четыре раза дороже, но то дело другое. Что ещё? Пансион себе прибавил, да и всем своим сродственникам.

- Ты дурак, что ли? Бунта хочешь?

- Так я потом публично себе и убавил!

- А сродственникам?

- Им оставил.

- От молодца! То народ проглотит и не поморщится, - бывший голова хотел было похлопать молодого по плечу, но позабыл, дурень старый, что лежит под кроватью, и просто от души ещё раз саданул ему каблуком в висок.

- Школу открыл. Там что-то всё время падает и денег нет, но то так, иная история. Со временем что-нибудь да образуется. Поставил звонариху собирать деньги с проезжих.

- Каку звонариху? За... за... Не помню имя, за водой всё время таскалась без коромысла?

- Она. Народу всякого набрал, старых повыгонял, чтобы сравнивать не смели тебя да меня. В хате чистоту завел - целый табун девок держу... Но без этого! Так чтобы, только покрасоваться перед прочими. Вон они, паск... ласточки, как свиной бок-то обгладывают, пока я тут под кроватью распинаюся перед старым хреном!

- Прикуси язык-то. Я вот слышал, тебя вокруг пальца обвели с казной? Губернатор зуб точит, а ты и присел? - Мыкита хмыкнул.

- Так и тебя обвели! При тебе ж таскать начали!

- Дурень, то ж я сам и приказал сделать! - старый голова так распалился, что со всею медвежьей силою ударил потылицей в кровать и пробил её насквозь. Вид усатой мужской башки, торчащей из матраса, был столь ужасен, что все гости из хаты Марыси выскочили, словно чёрт кусал их за уши, позабыв шали, шапки, шубы и один женский черевичек, стоявший на столе.

Новое энское счастье

Однако же свиной бок был наполовину спасён, и когда старого голову удалось извлечь из матраса, почистить от перьев и гагачьего пуху, оставшаяся троица села перекусить. Тут начали бить куранты, и в ход пошла горилка. Утомившийся энской жизнью Мыкита сквозь мутную старческую слезу смотрел на разрумянившуюся Марысю и думал о том, не забрать ли её с собой в Москву. Над ухом шмелём жужжал окосевший Андрий, докладавший о повреждении грибами леса, на самом деле срубленного на баньку окружному прокурору, о повышении платы за хаты, о том, что тётка Мыкиты по-прежнему травит народ едой в трактире «Мит-Фрут», но трактир закрывать не стали, потому как тётка эта, дай бог и святой Николай ей здоровья... Мыкита не слушал: его глаза блуждали по Марыськиным округлостям и возвращались в те времена, когда всё круглое было круглее, белое - белее, а золотое... а золотого просто было много.

Раздался последний удар - и часы мёртво встали.

- С новым годом, с новым счастьем! - взвизгнула Марыська, думая, что неплохо бы ей напроситься к прежнему зазнобе в столицу, а там она ещё повоюет, нестарая ещё, чай.

- Старое бы куда девать, - согласно подумали оба головы, но чокнулись и выпили единым махом. На полу мужским баском похрапывала Юльяна. Спал даже чёрт на трубе, не зная, куда деть бесячью свою натуру: в Энске всё сделали уже за него.

Так в маленький уездный городок пришёл ещё один год, ровно такой же, как и все прочие, не считая 1471 года от Рождества Христова, не к ночи будь помянут. Сон застиг всех его жителей, почивавших мирно и безыдейно. И только в губернском городе не спал губернатор: в голове его роились государственные мысли, одна из которых прямо касалась Энска. «Ушицы бы», - горестно вздохнул губернатор и отметил себе заглянуть по весне в патриархальный, никогда не меняющийся городок.

Фото: ФотоКто